Златоцвет - Страница 15

Посещение молодого графа заставило Валентину опять призадуматься. Но потом она махнула рукой и стала готовиться к вечеру.

Чем дальше шло время, тем настроение ее становилось хуже, тем меньше ей хотелось читать. Чтобы знать хоть одного друга в зале, она дала билет Кириллову (графиня, как знак величайшего доверия, прислала ей несколько билетов для раздачи). Теперь она послала два билета Звягину. Оставшиеся она решила никому не давать и заплатить за них самой.

Она пошла обедать к брату, который обедал раньше. Брат был угрюм. Они молчали, пока не подали кофе.

— Что же ты сердишься, Ваня? — тихо проговорила наконец Валентина. — Если б я знала, что это тебе до такой степени неприятно… Это — мелочь.

— Мне всегда неприятно, когда ты засоряешь душу, — ворчливо проговорил Иван Сергеевич. — А мелочей нет. Все мелочи важны.

— Мы различны, — сказала Валентина. — Ты какой-то неумолимый. Ты оттенков не понимаешь. То, что было плохо, сегодня может быть извинительно. Есть разные соображения.

— Ах, компромиссики, компромиссики? Нехорошо ехать туда, где глупые и невежливые бабы смотрят на тебя, как будто делают тебе благодеяние; но, с другой стороны, можно послужить искусству и хорошо прочесть стихи! Нелепо опекать вечных идиотов и умирающих старух, но, с другой стороны, Баратынский гений и нельзя его не почтить. Эх вы, с одной стороны, с другой стороны… Я, друг мой, математик. Я все, что надо перед собой ясно видеть, — ясно вижу, а ты меня неумолимым называешь. Умоли, пожалуйста, прямую линию, чтобы она не была кратчайшим расстоянием между двумя точками. Она не может. Ну и я не могу видеть какие-то две стороны, и рассуждать, и колебаться, когда вижу один факт. Ты, пожалуйста, меня не раздражай.

Валентина знала своего брата, она умолкла и только вздохнула.

Через несколько минут она поднялась.

— Прощай, мне одеваться пора. Можно зайти к тебе вечером, если ты не будешь спать?

— После? Нет, нет, расстроишь только меня на ночь. Лучше завтра.

Валентина поцеловала его в лоб и вышла. Действительно, пора было одеваться.

XI

Звягин получил от Валентины два билета, но на них не стояли ни ряд, ни цена, ибо все билеты были сделаны равными, а платили за них, кто сколько хотел и мог. И когда Звягин приехал во дворец князя Нератькова и вошел с Юлией Никифоровной в залу — двух кресел рядом уже он не нашел. Юлия Никифоровна поспешила сесть на первый свободный стул, а Звягин пошел впереди по узкому и тесному проходу, ища глазами, куда бы сесть. У стены налево он заметил белокурую голову Кириллова и отвернулся. Наконец, он увидал впереди, почти у самой эстрады, незанятое кресло, даже несколько. Передних рядов избегали. Кавалергарды стояли толпой у двери, но не садились вперед. Звягин без лишних церемоний забрался во второй ряд, сел и принялся разглядывать залу. Он даже радовался, что Юлия Никифоровна осталась в другом месте: она почему-то стесняла его в обществе и часто мешала слушать, нарушая впечатление каким-нибудь неподходящим замечанием.

Звягин был взволнован и старался успокоить себя, внимательно рассматривая окружающее. Зала была длинная, узкая, в два света, яркая и веселая от электрических цветов, наклоняющих вниз стеклянные головки. Окна вытягивались кверху и казались непомерно высокими. Эстрада была устроена по-домашнему: небольшое возвышение, заставленное цветами, рояль, столик с двумя свечами, несколько стульев.

Звягин оглянулся назад. Толпа все прибывала. Дам было неизмеримо больше, они проходили, шуршали, шелестели, щебетали, как-то особенно склоняли головы и двигали руками. Казалось — все были знакомы и необыкновенно радовались, встречаясь. Вот полная седая дама с белыми буклями, с ней зеленая болезненная дочь, еще девочка: вот три барышни, одетые одинаково, в темные платья, все три сухие и злые, наверно — члены какого-нибудь комитета, и даже не одного. А вот молодая и пышная красавица, которая не утерпела и для благотворительного вечера сделала на своем скромном черном платье четырехугольный вырез. Ее грудь, белая как пена, нежно и мерно волнуется и кажется еще белее рядом с черными кружевами. Лицо, безусловно красивое, зверски бессмысленное, спокойное, обращает на себя внимание. Вряд ли она думает о Баратынском, но те, кто переводят на нее взоры, тоже не думают о Баратынском. Звягин секунду помедлил, потом отвернулся и уже более не смотрел в ее сторону.

Становилось жарко, рассаживались окончательно, шелест иностранных речей замолкал. Пришли два седых чиновника и с равнодушной скукой сели в первый ряд. Поплыли толстые генералы. Спина одного совсем заслонила от Звягина эстраду. Изящный правовед наклонился к Звягину и подал ему программу.

Программа была реминстонирована на толстом картоне с позывами на изящество, с акварельным рисунком вверху, изображающим букет фиалок. На обороте были плохие стихи, вероятно сочиненные каким-нибудь молодым человеком из общества, имеющим склонность к поэзии, или тем же правоведом. Стихи превозносили Баратынского, но как-то робко, точно автор был не совсем уверен, что все это именно так.

Что она будет читать? — подумал Звягин, отыскивая в афише имя Валентины.

Но и в афише не было ничего сказано. Против имени Валентины стояло просто «стихотворение».

Она должна была читать два раза: в первом и во втором отделении. В комнате за эстрадой позвонили. Публика затихла. И на эстраду вышел Ласткин.

Он был чрезвычайно изящен, приличен, нежен, строен и произвел, как всегда, премилое впечатление.